Мое детство - это выходные у деда и бабушки в однокомнатной квартирке, убранной так идеально, что она немного напоминает музей (поэтому мое пребывание там было весьма ценно, ведь оно превращало этот музей в настоящее человеческое жилье с раскиданными вещами и одеждой). Надо сказать, игрушки я туда с собой не привозила, а там их и не было, кроме одной куклы - Алисы - сидящей в белом кружевном платье на столике у кровати. Эта квартира была царством книг и дедовых рассказов. Как только я научилась читать и стала интересоваться книгами, дед взял за привычку при каждой встрече спрашивать меня, что я прочитала или что читаю сейчас. В детстве я отвечала на эти вопросы охотно, описывая приключения Тома Сойера, Расмуса Бродяги, Тима Талера, Питера Пена, чуть позже - Гарри Поттера. А потом вопрос о книгах стал мне надоедать. Потому что я чуяла, что в моем кратком изложении Пулман будет не тем, чем он является, и дед не поймет, а только будет рад самому факту, что я что-то читаю. Смутно подозревала, что "Хрустальный Грот" тоже надо пересказывать или подробно, или никак - "книга о Мерлине и Артуре", о нет, этого мало, слишком уж большой пласт поднимается в романе. "Дом, в котором..." вообще пересказать дельно у меня не получилось бы. И потому всякий раз на вопрос "Что ты сейчас читаешь?" хотелось ответить "Книгу" и не углубляться в детали, потому что это слишком долго, а мне больше нравится слушать, чем высказываться, во всяком случае с родными, потому что я никогда не знаю, как донести до них мои мысли в той форме, в которой я их думаю, и чтобы меня поняли (не говоря о том, что лучше всего вообще уединиться и никого не слушать и ничего не говорить; к слову я задавала очень мало вопросов в детстве, ибо мне и так все было понятно в устройстве мира, а взрослые, если поначалу и беспокоились, то потом смирились и перестали разговаривать со мной как с малышом - а общаться меня обычно тянуло именно со взрослыми).
Я всегда привозила с собой
какую-нибудь книгу из дома...какую-нибудь книгу из дома, когда приезжала на выходные к деду и бабушке. Когда мне надоедало их внимание и хотелось помолчать и побыть в тишине, я ложилась на диван, который дед называл "Боливар", и читала, и тогда мне не мешали, потому что в этом доме больше всего чтили и чтят личное время и пространство, за что я благодарна им несказанно. Каждый принимался за свои дела: бабушка уходила на кухню готовить ужин, дед чаще всего шел туда же и либо слушал радио (закрыв плотно все двери), либо тоже что-то читал.
И вот наступал момент - через час или два - когда я чувствовала, что нужно выходить, и слышала из кухни восхитительный запах еды, и по звукам понимала, что садиться есть будем скоро. Тогда я откладывала книгу, открывала дверь комнаты и несколько секунд прислушивалась к тихим голосам на кухне. У деда с его громким голосом есть потрясающая привычка говорить тихо, когда в доме кто-то спит или читает. Иногда они говорили обо мне - я слышала "Дашенька", и мне становилось интересно, что именно они говорят. Это были разговоры без особенного смысла - "Дашенька приехала в шапке?", или "Дашеньке надо постелить теплое одеяло сегодня", или "Убери из ванной, что там у тебя сушится, Дашенька будет мыться, чтобы ей не мешало", или "Мне Дашенька рассказала давеча..." - разговоры, наполненные беспокойством или гордостью за меня. И я заходила на кухню, неся в себе тайну и даже не осознавая толком, в чем она. Я думала, что знаю секрет, что обо мне говорят, и страшно гордилась этим, а на самом деле я знала и гордилась тем, что меня так сильно любят.
Бабушкины ужины достойны отдельных восторженных оваций. Принимая во внимание небольшой доход и суровые жизненные реалии, можно сказать, она каждый раз творила чудо. Из самого простого набора продуктов она могла приготовить ужин из трех блюд и чая с десертом (всегда из трех, как только она не уставала?): на первое - суп с фрикадельками, или харчо, по сей день мой любимый, или куриный суп, да такой, что хочется есть бесконечно (продукты нарезаны мелко и красиво, соль и приправы не перебивают вкус еды, а незаметно дополняют его, делая краше); на второе - тушеные овощи и куриное филе, или запеченая рыба, или мясо в горшочках, нежное, тающее во рту; но прежде всего, перед супом и вторым блюдом, обязательно подавался салат - простой салат из томатов и вареного яйца, с густой деревенской сметаной (дед и бабушка городские жители, но в их запасах всегда есть некоторые деревенские продукты), и зеленый горошек, обязательно зеленый горошек. Рядом на тарелке - ломти свежайшего белого и черного хлеба. Все это было до того просто и до того изысканно, что всякий раз, приезжая к ним, я пропитывалась, словно нежнейшим кремом, этой приятной утонченностью и благородством, которое таил в себе их дом и они сами.
Бабушка всегда одевалась элегантно даже дома. Никогда я не видела на ней халата - брюки, пусть и скромные, светлая кофта, аккуратная прическа из длинных, окрашенных рыжей хной волос. Когда она устраивала какой-нибудь праздник - дедушкин юбилей или новый год - то наряжалась в шелковую блузу, прикалывала брошь, слегка подкрашивала губы и брызгала на себя изумительные, тонко звучащие духи. И именно она следила за домом, умела создавать роскошь из ничего и содержала все в таком безупречном порядке, что ни одной пылинки невозможно было найти на полу и идеально подобранной мебели, и все это могло бы, пожалуй, показаться стороннему человеку вычурной педантичностью, но на деле ни на одну минуту о ней нельзя было такое подумать. Когда она смеялась над какой-нибудь дедовой шуткой, или описывала лучший рецепт лечения поясничных болей, или возилась со своими любимыми растениями на даче, можно было увидеть вдруг, до чего она простая и легкая, точно кружево, вся наполненная светом и житейской мудростью. Дед рассказывал, что когда они оставались ночевать на даче (а это случалось дважды в неделю, летом) и выходили ночью из домика и смотрели на звезды в бинокль (это я знаю не только по его рассказам, потому что и сама так делала, когда гостила у них на даче), то бабушка начинала танцевать под яркой луной, и дед хлопал ей, и они были самыми счастливыми на земле.
Дедушка мой, как и она, одевался с иголочки. По праздникам это были идеально выглаженные брюки, белая рубашка и галстук с зажимом в виде корабля. На свое пятидесятилетие он щеголял в красной бабочке, на шестидесятилетие - в синей, на семидесятилетие - в белой. Летом на улицу он надевал кроссовки, джинсы и джинсовую куртку и кепку, и со спины походил на молодого человека. Он рассказывал как-то за ужином, что однажды он гулял по набережной, и какая-то женщина обратилась к нему "Эй, парень!", и когда он обернулся и ответил "Да, сударыня?", она буквально изменилась в лице, ну еще бы ей не измениться, ведь тогда ему было уже за семьдесят. "Сударынями" он называл всех незнакомых женщин: кондукторов в транспорте, продавщиц, докторов, заставляя их недоверчиво улыбаться и говорить с ним вежливо и благожелательно. Дед всегда радовался, если улучшал кому-то настроение, хорошее настроение значилось особым пунктом в его Пяти Правилах Жизни, которым он учил меня с детства. Он говорил про них почти каждый раз, когда мы виделись, и вскорости они мне осточертели, потому еще, что были очевидны и примитивны по своей сути; но я продолжала гордиться тем, что мой дед соблюдает их все. Эти правила, говорил он, не предназначены для того, чтобы увеличить себе жизненный срок - "Ведь нам не известно, сколько мы проживем", прибавлял он (а после шестого десятка, когда он взялся за Библию, стал говорить "Ведь только Господу известно, сколько нам отпущено"), - но они предназначены для того, чтобы этот срок не сократить. Эти правила стали чем-то вроде заповедей для меня, хотя они выполнялись бы мной и без дедовых наставлений: я по натуре своей не склонна жить как-то иначе. Правило первое гласило "Не курить". За ним следовало "Не пить", и дед приводил сотню-другую примеров про своих сослуживцев или бывших приятелей - бывших потому, что они давно покинули этот мир, и дед ставил им в вину появившуюся у них со временем склонность к выпивке и табаку. Третье правило звучало так: "Не спорить по пустякам", но каждый раз после этого мне разъясняли - "по пустякам, тебя лично не касающимся", ибо когда речь заходит о тебе, говорил дед, нужно бороться и стараться улучшить свою жизнь (например, спор с представителями власти о неверно начисленной зарплате или о жилищных условиях не считается нарушением правила, тогда как бессмысленное препирательство с соседом по лестничной клетке касательно политики и "хорошей или плохой современной жизни" - это бесполезная трата времени и собственного здоровья). Четвертое правило - "Не лежать" - означает, что каждый день нужно где-нибудь гулять (желательно в красивом месте) или совершать пешие прогулки до работы, или предпринимать еще что-нибудь, чтобы не быть статичным и не лениться, хотя полежать на удобной кровати в качестве отдыха дед был не прочь (он вообще очень любил комфорт и любит его по сей день и старается обеспечить им свою жизнь). И, наконец, пятое правило - "Каждый день чему-то радоваться": хорошей погоде, детскому смеху, шутке - находить что угодно, лишь бы улыбнуться.
to be continued